29 марта 2024 Пятница, 08:28 SAKH
16+

Лама Шен (Руслан Енко-Файн): священник и рок-музыкант

Персоны, Weekly, Южно-Сахалинск

На улицах Южно-Сахалинска часто можно увидеть человека в странных, явно религиозных одеждах, налысо обритого. Он вызывает недоуменные взгляды и заставляет оборачиваться вслед. Впрочем, в последние годы мы уже привыкли к появлению на улицах наших городов множества необычных, экзотично выглядящих людей, в основном восточного вида. Но даже на их фоне этот налысо бритый, одетый в просторные одежды человек, напоминающий тибетского монаха, с сумкой наперевес и чётками в руках, выглядит необычно.

Знакомьтесь, это лама Шен, легенда сахалинской рок-сцены — Руслан Енко-Файн. Олды понимают, о ком идёт речь. А тем из читателей, которые не знают Енко-Файна, автор этих строк тоже предлагает нижеприведённое интервью с ним. Возможно, этот разговор поможет всем нам хотя бы немного отвлечься от мрачных размышлений, непрерывно навеваемых действительностью, и вспомнить про один из фундаментальных принципов всемирного человеческого общежития — любовь к ближнему. Впрочем, об этом на протяжении тысячелетий учат все мировые религии: и христианство, и буддизм, и ислам, и другие. Однако людям свойственно забывать простейшие истины.

С Русланом Енко-Файном я знаком лично. Ещё с тех, тусовочно-рокерских времён чуть ли не двадцатилетней давности. Готовясь к интервью с ним, я одновременно смотрел в интернете концерт енко-файновской группы "Нации", состоявшийся 13 февраля 1998 года. Нахлынули ностальгические воспоминания о тех приснопамятных временах: ДК "Родина", тусовки, первый опыт рок-музыкальной деятельности. Это уже потом сахалинская рок-сцена обрастала новыми коллективами, которые появлялись и исчезали, кто-то умудрился сохранить свой запал и творит до сих пор. Но факт остаётся фактом, у истоков сахалинской рок-культуры стоял Руслан Енко-Файн, ныне практикующий буддийский священник Шен. Впрочем, музыку он не оставил и сочиняет до сих пор. О творческом пути, духовных исканиях, смысле жизни и т. д. мы поговорили в нашей редакции.

— Как тебя называть? Я знаю тебя как Руслан Енко-Файн. Тебя так знает всё рок-сообщество Сахалина. Сейчас у тебя совершенно другой статус, как я понимаю.

— Ну, Руслан Енко-Файн — это тоже творческое имя. Руслан — моё изначальное имя, так меня родители назвали. Енко-Файн — это псевдоним. Фамилия у меня по маме Файн, а Енко — это приставка фамилии отца. Когда в 2000 году я стал практиковать буддизм, у меня появилось имя Шен. И в паспорте сейчас Шен, кстати. Шен Файн. Шен — китайское слово, означает "дух, осознанность", очень близкое к "дао". Меня сейчас практически Руслан никто не зовёт. Только старые товарищи и родственники.

— Расскажи о своём творческом пути.

— Я начал это в девяносто первом году. На меня, конечно, повлияли все наши рокеры: Кинчев, Цой, Башлачёв очень. БГ — меньше всех. Сначала я отталкивался (от их творчеств), потом стал своё (делать), потому что понимал, что быть попугаем — неправильно, надо становиться самим собой. Потом начал это дело всерьёз делать, и оно превратилось в музыку. Конечно, всё равно есть отражение (упомянутых музыкантов на собственном творчестве — прим. автора).

— У тебя тексты сами пошли?

— Сами. У меня вообще был период, когда я практически больше ничем не жил. Я ложился спать в одиннадцать-двенадцать дня, потому что всю ночь писал. Оно шло потоком. У меня, как у Башлачёва, для которого текст — как высшая математика. Он очень тщательно к слову относился. Он же журналист тоже. Так же и я к слову очень серьёзно отношусь. Это не то, что "надо написать песню", такого нет. Это целый процесс. Песня, к примеру, "Полное небо", написалась за 10‑15 минут. Я просто сел на кухне и раз — написал её.

— Я с твоим творчеством поздновато познакомился, может, лет десять назад. И первая песня была "Студент Толик".

— Я написал эту песню даже без гитары. Помню, шёл по улице Комсомольской и просто текст написал, на листочек, там же просто всё. Гитару взял и — три аккорда. Всё.

— А ты с кого-то её писал? Или это собирательный образ?

— Это просто образ человека. Любого. Я могу быть Толиком, например.

— У меня есть подобная песня — "Домашние люди". Там два образа фигурируют: некто Джонни и некто Дженни, которые живут, как животные. Эта тема извечна. Сколько у тебя записанных альбомов?

— Семь-восемь. Хотелось бы записать альбом более грамотно, серьезно, на студии. Есть альбомы, для того времени довольно неплохие, как "Сахалинские вечера". Но сейчас время другое, оборудование другое, уровень записи другой. У меня уже даже есть своя студия.

— То есть нам следует ждать появления новых альбомов?

— Конечно. Раньше у нас не было такой аппаратуры. Мы собирали пульты, микрофоны с изолентой, паяли, всё было так классно, чёрно-белое такое. И у нас был азарт. Мы куда-то бежали, не спали, лишь бы записать альбомчик. Он дрянного качества, но он такой классный, настоящий! И я горжусь этими альбомами до сих пор. Сейчас у меня особо нет пультов, потому что сейчас компьютер. У меня специальный MacBook, я купил хорошую звуковую карту, мониторы, микрофон. Всё, больше ничего не надо. И качество уже не такое, как было у нас в девяностых, качество уже мировое. Я могу год не вылазить из квартиры. Но я туда (в домашнюю студию — прим. автора) почти не захожу. Вот я записал песню на диктофон, и мне больше такое качество нравится. Не знаю, с чем это связано. Наверное, когда нету ничего, много энтузиазма. Мы все горели, были как огни, полыхали этими записями. Сейчас у нас всё есть, но огня нет. Время совсем поменялось. На студии занимаюсь, но не озабочен записью. Потому что знаю, что у меня есть возможность себя записать. Я, наверное, старомодным остался. Мне нравится чистая акустика, чтобы была запись живая, от души. И просто концерты мне больше нравятся.

— Не является ли, на твой взгляд, появление современной компьютеризированной звукозаписывающей техники причиной того, что этот огонь погас?

— Является. Просто ещё общество поменялось. Раньше люди любили поэзию, квартирники. Много делали мы квартирников с Кротовым, с Карандашом, с Чиркиным. У нас квартирники большие были, часто, везде. И люди очень тянулись к этому. Сейчас больше у людей — подзаработать (на исполнении кавер-версий — прим. автора). Сделали из этого коммерческий проект.

— Ну и спроса нет на ту музыку, которую мы с тобой привыкли играть. Нет интереса с старому доброму русскому року.

— Я вот песню написал недавно "Время не идёт вспять", под акустику. Очень большой спрос. В Питер отправил своим музыкантам. Песня пошла. В госпиталях солдаты слушают. Эти песни набирают сейчас масштаб. Нужно становиться артистом. То есть не просто написал, спел, а надо концертировать. Как делают те же Гребенщиков, Шевчук или Кинчев, они не сидят на месте, у них нет застоя. Здесь просто нужно быть артистом и жить только этим.

— Как ты можешь охарактеризовать состояние нашего сахалинского рока?

— Говорят, хороший рок. Поколения-то у нас разные. Наше поколение уже всё, мы уже дедульки. А сейчас новые. У них есть панки, металлисты и прочие. Может, просто мы другие стали и этого не видим. Раньше, в девяностые, весь город был длинноволосые, и с косухами ходили. Ну, наверное, раньше и деревья были выше (смеётся).

— Кстати, я как-то на территории Чехов-центра обратил внимание: молодёжь лет по 16‑17, опять уже косухи, балахоны и чуть ли не ирокезы — то, что исчезло лет десять назад или обесценилось, потому что сейчас ирокез любой может поставить. А тут конкретно было видно, что неформалы. Думаю, это новая волна пошла.

— Оно есть, оно всегда будет.

— Получается, для нас есть публика.

— Ну, а они просто могут не воспринять такую музыку. У них своя музыка. Например, у меня же не чистый такой панк. У них свои звёзды, свои кумиры, своя музыка. Я, например, когда начинал, у меня была совсем другая энергия. Это как вино, со временем зреет. Ты растёшь, если, конечно, развиваешься. Если стоишь на месте, то, конечно, черствеешь и всё, исчезаешь. Вот, Гребенщиков или Кинчев, не стоят на месте и не упиваются своим прошлым, просто идут вперёд. Я тоже это понял и пишу, пою, собираюсь ехать в Питер. Я понимаю, что меня там никто не ждёт, но я сам себя жду. И пускай это не всем надо, но кому-то это надо. Я просто верю в эту музыку, вижу, что она достойна. И я умею её подать. Я тридцать два года это делаю. Надо же уметь подать песню. Может быть прекрасная песня, а подать не можешь. Или, наоборот, вообще никакая песня, а подал, как Летов.

— Ну, Летов, по-моему, до сих пор всех переплёвывает, и, думаю, с ним мало кто может сравниться. Особенно Летов тот, девяностых годов, это целое явление. Это что-то такое запредельное, это реально бьёт по сознанию.

— Ну, так же, как Башлачёв. Они оба гениальные. Как Высоцкий, например. Это уже дело вкуса. Я с "Гражданской обороной" знаком лично, с Костей Рябиновым (со-основатель и гитарист "Гражданской обороны", умер в 2020 году — прим. автора), он мой друг. Когда я с Израиля, помню, приехал, это был где-то 2003 год, мы с ними три месяца чуть ли не вместе жили, не расставались. Я даже его записывал в бомбоубежище. Он меня везде с собой таскал. В студию "Добролёт" мы приходили, группа "Алиса" там свою очередную песню записывала. И каждый день я практически у него был. Пил он очень много. Классный добрый мужик. Один раз звонит ночью часа в три: "Если сейчас ты не придёшь ко мне, я записку напишу, что ты виноват в моей гибели. Неси коньяк". Вот такие были пироги (смеётся). Егора я не застал. Хотя Костя говорил: сейчас Игорь (настоящее имя Егора Летова — прим. автора) приедет (на гастроли из Омска — прим. автора).

— Летов выступал на Сахалине 2 октября 2002 года, в "Октябре" сольно под перегруженную гитару. Тогда тайфун как раз был, погода плохая, и, наверное, поэтому пришло всего две трети зала. Хотя на Сахалине Летов всё-таки популярен. Другой вопрос: я знаю, ты в Израиль уезжал, с чем это было связано?

— Я практически постоянно с девяносто третьего года ездил в Питер. Надо было больше выступать на фестивалях, а я больше сам по себе, жил на крыше, был одиночкой и не выпячивал себя. Потом у меня появилась жена, сын, и мы уехали (в 2000 году — прим. автора) совсем, потому что тяжело было, в Израиль. У меня, как у музыканта, были очень хорошие перспективы. В Иерусалиме, я помню, был концерт, после ко мне подошли люди, предложили сделать и возглавить рок-клуб. Потому что поверили в мою музыку. Уже был записан на Сахалине альбом "Всё познанное мной", настоящий такой. И вот взялись за меня серьёзные продюсеры, перевезли нас из Тель-Авива в Иерусалим. Они хотели раскручивать меня. У меня появилась шоу-команда с танцорами. Хотели уже делать шоу на Израиль и на Европу. Хотели сделать совместный тур с Земфирой. Если бы я дурака не валял, я бы может быть уже был на известном уровне в России. Был бы в обойме, был бы артистом, ездил бы по городам, странам.

Руслан Енко-Файн. 90-е годы
Руслан Енко-Файн. 90-е годы

— Сейчас у тебя посвящение, ты поменял имя. Ты принял монашество?

— Я не монах, я лама. Монах — это серьёзно очень. Например, когда я езжу в Таиланд, на какое-то время беру там монашеские обеты и живу в монастыре. Монах — это обет безбрачия. Ты даже музыкой не можешь заниматься. Лама — это буддийский священник. То есть я могу иметь семью, детей, могу заниматься шоу-бизнесом, петь. У меня есть те же самые запреты, как у монаха, только меньше. У монаха, например, двести с чем-то обетов, у священников поменьше. Я ближе к людям. Монах — это всё, даже музыку нельзя играть.

— А где ты стал ламой?

— Когда в Израиле жил, в 2001 году я посетил Гроб Господень в Иерусалиме и потом какое-то время молчал, задумался серьёзно. И так получилось, что я пошёл обучаться в школу дзен, уже в России, в Питере пошёл в школу Дзен Кван Ум. Это корейская дзен-буддийская школа. Там я начал получать первые буддийские посвящения, дал первые обеты. Когда глубоко изучаешь эти вещи — не поверхностно в Интернете, этому же надо обучаться, как и христианству — сутры надо изучать, с мастерами надо общаться. После дзен я стал заниматься кунг-фу. Дзен-буддисты все в кунг-фу начинают совать нос. Это как-то взаимосвязано. Потом через год-два цигун пришёл. А потом в 2010 году я поехал в Улан-Удэ в дацан. Так называемый ламаизм — это тибетский, тантрический буддизм. Буддизм разный. Например, в Таиланде это буддизм тхеравада, это классический буддизм, такое направление практиковал исторический Будда Шакьямуни. Самое главное (в буддизме) — это сострадание, любовь, и как её развивать. Называется это метта, переводится "безусловная любовь", это такая вселенская сила, то есть "Бог есть любовь" (цитата из Евангелия — прим. автора). Когда буддизм стал выходить за пределы Индии, он перешёл в Китай. Там соединился с дао, даосизмом, появился дзен, по-китайски — чань, что на самом деле — тхьяна, что на санскрите означает "медитация, сосредоточение". Когда я делаю ритуалы, читаю тексты на санскрите.

— Я правильно понимаю, ты изначально был буддистом в душе, ещё до того, как принял сан?

— Не знаю. Человеком был.

— Понимаю, человеком тоже надо уметь быть, а потом уже духовным лицом. Я к чему говорю. Когда готовился к интервью, слушал твой концерт, видеозапись, сделанную в феврале 1998 года в каком-то ДК, и тогда же была презентация, диски продавались, альбом "Сахалинские вечера". Ты сказал такую фразу (в интервью корреспонденту телеканала), что с тобой твоя вера. И возник вопрос: какая вера?

— У меня нет предпочтений. У меня трансцендентальный путь, то есть я верю в человеческую доброжелательность.

— А персона божества есть в твоём понимании?

— Любовь, сила сострадания. Как образ, икона, Иисуса Христа, например. Когда в (православную) церковь захожу, я делаю простирание (земной поклон — прим. автора). Мне говорят, у нас даже священники так не делают. Раньше, до Израиля, я пел в церквях. Я пел в Твери в хоре, и здесь пел в хоре, в Питере в хоре пел. Я просто распевался. Я приходил как на репетицию. Я работал со своим вокалом. Плюс, конечно, я испытывал трепет от пения в церкви. Это всё равно служение Богу, служение людям, получаешь определённое наслаждение от всего этого. Я это делал много лет, даже не ради денег.

— В каких буддийских странах ты побывал?

— Как правило, это Китай, Таиланд. В Тибете я не был. Наша родная Бурятия. Весь Сиам: Таиланд, Камбоджа, Бирма, Лаос. В Таиланде мой монастырь находится на острове Самуй. Я могу поехать туда и остаться. Надо мной взяли попечительство там. Если я выражу желание стать монахом, перед несколькими монахами нужно дать клятвы. После настоятель монастыря повезет к королю Таиланда. Потому что в Таиланде (когда) принимают новых монахов — не важно, кто такой: русский, китаец, европеец, японец, — король ставит свой штамп, и тебе выдаётся документ монаха. Но ты уже всё, двести обетов, ты не мирской человек.

— Получается, они тебя могут принять, несмотря на то, что ты исповедуешь тантрический буддизм, а у них всё-таки другое, как я понимаю?

— У них тхеравада, классический буддизм, самый ранний буддизм, он был до тантры. Буддизм — один. Это называется тхарма. Она одна, просто разные стили, для разных народов, всё сделано очень демократично. Не всем, например, подходит дзен, не все понимают, что это такое. Вот мы дзен-ретриты проводим каждый месяц. Выезжаем на двое-трое суток и живём у моря. Это не очень развито здесь, потому что здесь развиты цигун, йога. А дзен — это такая вещь, это учение без учений. Это не задача, как у коучеров. Это сейчас модно, они пытаются продать тот же цигун и заработать на этом денежек. У нас нет такой задачи — нажиться на людях. По сути, дзен-випассана (медитация — прим. автора) проходит бесплатно. Человек, если хочет, может сделать пожертвование. Или, например, я часто провожу поминальные ритуалы. Меня приглашают в прощальные залы. Я одеваюсь в одежды ламы, на такси приезжаю и там читаю сутры.

30 мая 2020 года. Шен проводит панихиду по погибшим в августе 1945 года японским морякам. Район озера Птичьего. Фото автора
30 мая 2020 года. Шен проводит панихиду по погибшим в августе 1945 года японским морякам. Район озера Птичьего. Фото автора

— Одежда, которая сейчас на тебе, это повседневная?

— Это китайская одежда, чаньская, религиозная. Это дзен-одежда. Как кимоно.

— Эту одежду ты где-то заказываешь?

— Нет. Это давно в Китае купил. У меня несколько таких, несколько цветов. Она удобная. Мне, конечно, делают замечания: почему вот ты ходишь так. Я пробовал надеть джинсы в обтяжку. Ощущаю себя абсолютным болваном. В общем, не я. Во-первых, она (чаньская одежда) очень простая, комфортная. Она очень дешёвая. Вот эта одежда стоит три рубля, её никто не сворует, она никому не нужна. Такая одежда помогает работать со своим "я", гордыней, потому что она держит в чистоте. Плюс она очень удобная. Ну и вообще я привык так.

— Ты сказал: она просторная. Современная одежда — джинсы, костюм — сковывает движения.

— Сковывает. Во-первых, джинсы я пока будут одевать, мне в них даже присесть неудобно. Я иду, как робот, в них. Вот эти широкие штаны — они как кимоно — мне в них удобно. В конце концов, я в них могу хорошо бегать. Могу даже отбиться, если надо драться. А в джинсах я даже коленку не могу согнуть. В них только на подиум. Например, почему монахи и ламы бреются и два раза в месяц сбривают даже брови? Чтобы в зеркало не любоваться. Я не смотрю почти в зеркало. Мы больше смотрим внутрь.

— Отсюда и отсутствие бород?

— Да. Всё убирается, потому что больше душа наружу, дух. Поэтому, например, в Таиланде, Бурятии, я первый человек. Ты для них будда, просветлённый, учитель. Например, в Таиланде случается какая-то беда в семье, они не идут в полицию, они не идут к врачу, они идут к монаху. Монах — всё: врач, полицейский, все к нему, потому что это высший человек. Даже сам король идёт к монахам, потому что монах — это всё. Конечно, везде есть нарушения, но как правило очень всё возвышенно. В Бурятии лама больше, чем отец, дороже, чем родитель. Главнее ламы никого нету.

— На Сахалине, как я понимаю, больше лам нет, только ты?

— Лам русских нет. Здесь есть приезжие, буряты, но лам нет. У них своя диаспора. Бывает, они вызывают своего ламу.

— Ты говоришь про Таиланд с его почитанием монахов. Но при этом есть и другой Таиланд с его разгильдяйством, с разбитной жизнью, с наркотой. Как это сочетается в такой стране?

— Буддисты, монахи в Таиланде невероятно терпеливы и сострадательны. У них к проституткам, наркоманам нет агрессии, злобы. Потому что буддийское учение пробуждает разум, наполняет состраданием, любовью. Когда практикуешь по-настоящему, у тебя нет отвращения, например, к наркоманам, проституткам, ворам. Ты просто понимаешь, почему они такие, природу их злодеяний понимаешь. И у тебя не отвращение к ним, а ты ищешь возможность помочь. Но без навязывания. Там нет диктатуры. Во-первых, все эти тяжёлые люди сами понимают, они же верят в карму, они осознают силу кармы. Плюс они боятся адских состояний. И в Бурятии также, и в Тибете также, и в Китае также. У нас (в России — прим. автора) православная культура, но особо это не видно. Ну есть церкви, но люди просто живут и живут. А там, например, идёшь, а везде монахи. Там (в Таиланде) триста тысяч монастырей, там в каждой деревне монастыри. У них даже в армию не так ценится, как монахом стать. Это выше, чем быть солдатом. У нас, например, монастырь Ватнара, и там школа (возле монастыря обычно школа). Дети занимаются, бегают, и у них обязательные уроки дхьяна (медитация — прим. автора). Когда ум свободный, в нём нет алчности, гнева, тяжёлых состояний. Когда ум грязный, много в нём появляется гнева, алчности, желания, и всё, человек черствеет. На самом деле мы можем быть счастливыми здесь.

— В чём причина, что люди не могут быть счастливыми?

— У нас много привязанностей, желаний. Желания — причина страдания, как (говорится) в четырёх благородных истинах. Желания бывают разные. Например, желание быть успешным, желание иметь много денег, желание быть красивым, великим. И когда эти желания не получается достичь, мы начинаем злиться, начинаем ненавидеть себя, других. Страдания невероятно сильные, человек может превратиться просто в урода, в убийцу, в нелюдя. Когда ты практикуешь (духовные практики), у тебя твоё я, иллюзорное, по сути, — высокомерие, гордыня — оно отходит, оно растворяется, как яд. Есть, конечно, достоинство, в святых есть это я, но оно другое.

— Христианство тоже об этом говорит. Любая вещь, по большому счёту, порабощает человека. Когда человек освобождается от вещей — принцип нестяжательства в христианском монашестве — он становится блаженным, счастливым.

— Это то же самое. Причём нам по сути многого не надо. Вот у меня, например, ничего нету. Ну как, у меня студия есть… Мне даже один раз машину подарили, джип. Просто одна ученица взяла и подарила машину. Я потом бывшей жене его отдал. Кушаю я немного. Для меня счастье — это внутренняя свобода, внутренняя правда, быть собой, делать то, что хочу. И относиться с уважением к своему телу, к себе самому. Соответственно, если я умею к себе питать чувство сострадания, уважения, любви, я могу к другим также относиться. На это надо время. Люди приходят на занятия: а я за один раз могу? Нет, лет пятнадцать надо подождать. За один раз как?.. Как правило обращаются, потому что нет покоя ума. Много тревожных мыслей, суета и так далее.

— А есть такие, кто пришли и годами к этому идут? Или так понимаю, приходят и многие отсекаются сразу?

— Как правило, большинство. Люди приходят, начинаем заниматься, а я уже по глазам вижу, что он больше не придёт. Ну видно, что человек пришёл в ожидании, что я на кнопочку нажму, и он станет вдруг совершенно (другим). Это же технические моменты: надо понять, как правильно дышать, зачем правильно дышать, чем дышать, как сидеть, как должен быть ум настроен — это же всё очень долго. Ты приходишь в спортзал мышцы качать, ты же за один день не стал Шварценеггером. Надо лет десять походить, чтобы приблизиться к Шварценеггеру, к его фигуре. А тут хотят стать йогинами за полчаса. Люди начинают засыпать, потому что правильное дыхание, кислород идёт в головной мозг, начинаешь расслабляться. У некоторых начинают вылазить какие-то болезни. Там очень много всего. Как правило, люди хотят всё и сразу. Поэтому некоторые предпочтут страдать, пиво пить и жаловаться на свою судьбу. Или таблетки пить.

— Сколько времени в день ты тратишь на эти духовные моменты?

— Как правило, часа три-четыре. Постоянно находишься в состоянии блаженства. Если ты это делаешь серьёзно, осознанно. Как Серафим Саровский сказал: спасись сам, за тобой спасутся тысячи. Я часто слышу от людей, что они хотят быть великими. Но ты уже человек, это какое достоинство. Что ещё тебе надо-то? Сейчас такая эпоха — быть знаменитыми, великими. Это уже, по-моему, гордыня.

— Каждый может быть "великим" при помощи соцсетей в глазах нескольких сотен.

— Ну, я вот занимаюсь (буддийскими практиками), но считаю, что буддизм не надо пиарить и делать из него какие-то модные течения. Всё должно быть тихо, мягко, без всякого самовыпячивания. Даже творчество своё я стараюсь не пиарить. Хотя, конечно, реклама нужна в меру. Если песни хорошие, достойные, они начнут жить. Не важно, в какое время ты живешь. Классные песни будут жить. Просто надо их петь. Если их не петь, какой смысл? Может быть, и великие (песни), но они останутся никому не известными. На мой взгляд, они могут принести пользу миру. Бывает так, плохо человеку, совсем плохо, включил песню — например, того же Летова, Цоя, Джима Моррисона, Курта Кобейна, не важно — услышал, понял её, и всё, выздоровел. Нам песня строить и жить помогает. Песня лечит, если достойная: текст, подача, музыка. Она лечит душу. Например, ты слабый, немощный, духа нет, вялый, неживой, в общем, мертвец. Услышал песню — можешь духом воспрять мгновенно, спина выравнивается, подбородок поднимается, походка. Это ж очень серьёзно. Я тоже, бывает, духом падаю. Пою сам себе дома, один, репетирую, я сразу воскресаю.

— Руслан, ты же человек ещё тех, советских времён. Помнишь, как всё на Сахалине начиналось. Всё, так понимаю, на твоих глазах происходило.

— Тогда я был другой. Потихоньку, наверное, в 87-м я начал (слушать) "Алису", "Кино", "Воскресенье". С середины восьмидесятых и до девяностых я не занимался музыкой. Я был вообще другим, я был своеобразным хулиганом. Хулиганил, как и все. Ну просто пацан да пацан. Рос во дворе, друг друга лупили по районам. В девяностых я начал меняться.

— Это музыка повлияла?

— Повлияла жизнь. Она просто остановила меня в нужные моменты, чтобы я перестал безобразничать. И я стал превращаться в поэта. Я до сих пор люблю, когда называют не "тексты" (песен), а "стихи". Я, например, считаю, что я — поэт, а не текстовик. В общем, я немножко старомодный остался в этом плане. Даже записываю на диктофоне, под гитару. Там выражается вот это всё. Пусть не очень чисто, грязненько, но это душа.

— Когда у тебя был последний альбом?

— Давно, 2003 год, записал в Тель-Авиве. Потом у меня только разовые песни, там студия, там студия, в Питере студия. А сейчас уже своя студия, хочу сделать что-то новое. На альбом есть очень много песен. И даже старые песни как новые становятся.

— Тебе не приходится в песне строчки менять в силу, может быть, актуальности?

— Это бывает редко. У меня тексты все сохранены, напечатанные на машинке на листах, у меня архивы. У меня и кассеты есть. Так-то я помню на память, я все песни свои помню, даже если 92-го года песня. Но я её не спою уже, как тогда. Я могу её поменять. Например, оттуда куплет мне совсем не нравится, а припев классный. Беру припев с той песни, которой тридцать лет уже, потому что сейчас бы такой припев я навряд ли написал, а куплет новый.

— Название твоей группы — "Нации". Откуда такое название?

— Название имеет простое значение — "народы". Я когда в Питере был, 1994 год, помню, шёл от Исаакиевского собора домой, утром рано. Помню, дорогу перехожу, а у меня был вид такой: я чёрный был, длинный волос, бандана чёрная, галифе чёрные, а я название искал. Какой-то человек мимо проходит и от меня шарахается и так: "Нац, нац, нац" на меня, как будто я скинхед. А я-то понимаю, что я не скинхед, я просто так выгляжу. И у меня сразу: "Нац, нац, наци, нация", потом: "нации". И всё. То есть сначала была "нация" — народ. Потом думаю, нация будет слишком мало. "Нации" — народы. Ну, с этим названием всегда были проблемы, никто не понимал. Сейчас вот у меня будет группа, уже есть название, другое. У меня есть музыканты в Питере, хорошие, я вижу состав инструментов, виолончель вижу обязательно.

— Как стиль твоей музыки можно назвать?

— Стиль не знаю. Наверное, арт-рок, с примесями панка. Может, арт-поп-рок где-то. Просто я стараюсь писать красивую музыку. Но при этом она может быть и жёсткая. Я люблю красивую музыку. Ну и, конечно, соответствовать этой музыке тоже надо: петь, подавать текст правильно. Соответственно работаю со стихами. Очень важно слово. Не ради того, чтобы написать, а ради того, как рождаешь красивого ребёнка. Надо же постараться.

Концерт Шена Файна в городской библиотеке. Апрель 2017 года. Фото автора
Концерт Шена Файна в городской библиотеке. Апрель 2017 года. Фото автора

— Ты знаешь, я в последние годы своей творческой деятельности пришёл к выводу, что в нашу эпоху, когда много всяких слов, словоблудия, когда слово обесценено, лучше песни писать лаконично. То есть лучше пускай будет один куплет, но очень ёмкий, лаконичный. Ты верно подметил насчёт старомодности. Нынешним молодым поколениям сложно воспринимать длинные тексты. Особенно поэзия русского рока для них тяжела.

— Я согласен. Даже у меня в песне "Как сказано судьбой" — это новая песня — буквально десять слов. Но это очень интересная песня, в виде гимна. И очень короткая. Там музыка современная, на мой взгляд, получилась. Некоторые стараются угодить молодёжи. Я в этом плане свободен. Я никому в угоду не делаю. Я делаю то, что мне нравится, что люблю, что чувствую. Я знаю, что у меня будет своя публика. Пускай это будут девяностолетние бабушки. Какая разница? Из молодёжи, из десяти человек одному, например, понравится. То есть я не подстраиваюсь. Помнишь, как у Андрея Макаревича, "не стоит прогибаться под изменчивый мир, пусть лучше он прогнётся под нас". Вот примерно такого же придерживаюсь курса, вообще не прогибаюсь.

— Тем не менее, ты видишь, что даже у молодёжи есть спрос на хорошую качественную музыку, и она готова приходить на наши концерты. Ты так считаешь?

— Ну, конечно. Просто я пишу для людей. Это не только молодёжь. Так что концерт мы сделаем, квартирник. Сейчас же с аппаратурой нет особых проблем. В девяностые годы мы проводили квартирники: с Кротовым, Карандашом, Чиркиным, Муковозчиком, Грековым, Лисицким, "Центральным органом". Например, в (ДК) "Родине" фестиваль, а потом — квартиры.

— Проблем с соседями не было?

— Там, по-моему, вообще не было проблем. Там было столько радости. Было, конечно, много интриг, обид, драк, всякого-всякого, но это было всё в квартирах. Но это было классно. Сейчас такого уже, наверное, нет. Сейчас квартирники, я знаю, — неформалы снимают кафе. Я им пытаюсь объяснить, что квартирник называли от слова "квартира". Во времена Высоцкого и ранних рокеров прятались по квартирам, потому что не разрешали концерты. И в квартирник тяжело было попасть, потому что надо было знать адрес, кто-нибудь бы настучал, милиция могла бы прийти. Если бы всё было свободно, не было бы квартирников.

— Я последний раз выступал на квартирнике в 2012 году в Череповце аж.

— В Череповце?! Это родина Башлачёва.

— Они почти все были поклонники его творчества. На квартире народу набилось, человек, наверное, двенадцать было. Насыщенно всё это выглядело. Если двенадцать человек для большого зала ДК это ничто, а в квартире это нормально так.

— Я много выступал на квартирниках. Когда в комнате может быть человек пятнадцать, но кажется, всё. И все сидят молча. Давай, Файн, выходи. И ты поёшь, не как на сцене, ты поёшь, и тебя аж выворачивает, потому что ты не можешь притворяться, и это всё прям глаза в глаза. Квартирник — это серьезно. Я за старомодность, (чтобы) сохранить какую-то изюминку древности. Я как-то в "Тромбоне" организовал квартирник под акустику, в апреле или в июне. Пригласил Максима Блинова, Карандаша и Виктора Сарычева из Корсакова, и мы там пели. Когда я пришёл туда, стал готовиться, хотел сразу уйти. Потому что все пришли практически пьяные. Слушали два-три человека. Терпение нужно.

— Ну что ж, тогда насчёт совместного квартирника буду думать.

— Тут даже думать не надо!

Обсудить в Telegram   
Подписаться на новости